Часть 1. Еврейские врачи «прописывают» Йешуа

Джек СТЕРНБЕРГ

Если болезнь распространится на мой левый глаз, я полностью ослепну. Моя карьера врача закончится, да и вся моя жизнь резко изменится. Я боялся – боялся и злился. Я проклинал Бога, считая, что если Он вообще существует, то вполне заслуживает всех моих проклятий. Я кричал Ему – или, может быть, просто кричал в потолок, — что никогда в Него не поверю, пока не пойму Его путей: «Кто Ты? Какой Ты? Зачем Ты так поступаешь, когда на меня надеется столько раковых больных? Тебя вообще, наверное, нет!».

Я и не думал, что Бог может ответить на мои злобные крики. Но я и не понимал того, что пусть и из гнева, но я произнес настоящую молитву.

 

Я родился в нерелигиозной семье, хотя моя мать постоянно обращалась к Богу. Она обращалась к Нему так, как будто Он слышал ее в любом месте и независимо от «сидура» (молитвенника). Отец мой в Бога, похоже, не верил, а религиозные организации не любил. Он даже рассказывал, как ему не нравилось, что в детстве его заставляли ходить в синагогу.

Но каждый раз на Рош а-Шана и Йом-Киппур мы одевались во все новое и шли в местную синагогу. Мы шли не потому, что были религиозны, а потому, что были евреями. В те сентябрьские дни в Нью-Йорке было солнечно и жарко, и я помню, как скрипели мои новые ботинки. Особенно отчетливо я помню богослужения на Йом-Киппур – к моменту нашего прихода в синагогу у меня так громко урчало в животе от поста, что я каждый раз клялся сам себе, что, став взрослым, я никогда не буду подвергать себя таким мучениям.

Любимой моей традицией были еженедельные сборы всей семьи. Каждое воскресенье мы собирались в каком-нибудь кафе. Приходили все мои тети, дяди, а также двоюродные братья и сестры по материнской линии. Весь вечер мы общались и наедались досыта. Обычно мы ели или в китайском, или в итальянском кафе. Помню, как много мы смеялись и как нам нравилось быть всем вместе, несмотря на то, что истории, которые мы друг другу рассказывали, повторялись из года в год.

Мое отношение к своей национальности несколько изменилось, когда мне исполнилось девять лет. Я посмотрел постановку под названием «Десять заповедей». В ней играл знаменитый Чарлтон Хестон. Неожиданно для самого себя я начал гордиться своей национальностью. Я вдруг понял, что Моисей – один из «наших», а ведь у него были такие поразительные отношения с Богом. Я решил походить в синагогу, чтобы узнать, в чем суть еврейства. Но как и на Рош а-Шана и Йом-Киппур, большая часть богослужений проводилась на иврите, и я мало понимал, о чем там говорилось. Моя искра интереса к Богу быстро угасла.

Примерно в то же время мои родители попытались записать меня в еврейскую школу. К их большому разочарованию, они не смогли позволить себе оплачивать мою подготовку к бар-мицве. Мы были членами той синагоги на протяжении трех лет, но родителям после их рассказа о трудном финансовом положении всего лишь посоветовали отложить мои уроки до более подходящего времени. Будучи вне себя от ярости, родители больше никогда не посылали меня в еврейскую школу, да и синагогу мы все тоже перестали посещать.

Тем не менее, даже будучи далеким от религии, при приближении своего двенадцатилетия я стал с нетерпением ожидать своей бар-мицвы. Дела у моего отца пошли вгору, и родители наняли мне учителя, чтобы помочь мне заучить и спеть необходимый отрывок на иврите. Мне устроили бар-мицву в консервативной синагоге, в которой я никогда не был ни до, ни после того. Раввина я не знал. Переводить с иврита не мог. Но я мог произносить слова на иврите достаточно хорошо, чтобы спеть весь отрывок примерно за сорок минут. Если не считать ломки голоса, спел я хорошо. А поскольку я так хорошо спел, меня все поздравляли и говорили, как я их всех осчастливил.

Я не знал, как реагировать на все восхищение, обрушившееся на меня в тот день. Я чувствовал, что мое выступление было довольно поверхностным. Неужели никому не было дела до того, что я понятия не имел, ни о чем я пел, ни о том, из какой книги читал? Я не понимал, почему все так гордились мною в тот день. Но я понимал, что я еврей, и этим я сам очень гордился.

Подростком я начал задаваться вопросом о существовании Бога. Этот вопрос меня не сильно одолевал; просто я не видел (по моему юношескому разумению) особых признаков Его существования. В шестнадцать лет у меня сильно заболел дядя, и я попросил Бога сохранить ему жизнь. Вскоре после этого дядя умер. Мне вдруг пришло в голову, что единственный раз в жизни, когда я обратился к Богу, — это когда я обратился к Нему с просьбой. Мне стало стыдно за собственный эгоизм, но я не знал, как еще можно обращаться к Богу. Я не знал, каким Он был, да и был ли Он вообще. Я рассуждал так: было бы лицемерно продолжать просить Его о чем-то и глупо ожидать от Него ответ. Поэтому в шестнадцать лет я полностью перестал обращаться к Богу, Которого не знал и Которому не доверял.

В семнадцать лет я уехал из г. Нью-Йорка и поступил в Нью-Йоркский государственный университет в г. Буффало на медицинский факультет. Сколько себя помню, я всегда хотел быть стоматологом и даже поступил на стоматологический факультет в колледж. Но когда мне представилась возможность учиться на стоматолога в университете, я передумал.

Я решил, что на самом деле я хочу спасать жизнь людей. А это для меня означало быть врачом. Я устроился работать санитаром в больницу, чтобы проверить, действительно ли это мое призвание, — и понял, что да.

Я прожил в Буффало восемь лет. Учась в колледже и потом в университете, я, можно сказать, плыл в море агностицизма. Чем больше я видел, тем меньше верил в Бога. Вопрос страдания, а именно – почему хорошие люди страдают, очень беспокоил меня. Как мне объясняли, реформистский иудаизм учит, что со смертью заканчивается наше существование, что не существует ни рая, ни ада, ни суда. Я начал задумываться о смысле жизни в общем, но особенно меня интересовало, почему все считали таким благословением, если ты родился евреем. Что это означало, если нас ничего не ожидало, кроме боли и гонений, которые мы и терпели только потому, что были евреями?

«Религиозных» ответов я вообще не понимал. Раввины увещевали меня гордиться тем, что я еврей, но так и не дали мне конкретных причин или объяснений, что это означало. Мне говорили, что все гонения евреи испытывали из-за того, что «гои» (т.е. «неевреи») нам завидовали. Они завидовали нам, потому что мы старались достигать большего и (как намекали раввины) у нас были более высокие стандарты. Для меня такие ответы были неприемлемы, и я полностью отверг еврейскую религию.

Как это не парадоксально звучит, я продолжал гордиться тем, что я еврей, и придерживался своей национальной культуры.

Окончив университет, я поехал в Кливленд, штат Огайо, и там в Синайской больнице за три года закончил интернатуру и ординатуру. Там же я познакомился и женился на Мэрилин Меклер, которая тоже была еврейкой и разделяла мои ценности, являясь человеком нерелигиозным.

После того, как я окончил ординатуру, мы переехали в Хьюстон, штат Техас, где я работал научным сотрудником онкологического отделения Ракового центра Андерсона. Два года в Хьюстоне полностью перевернули мою жизнь.

Я и до этого видел страдания настолько часто, чтобы усомниться в существовании Бога, но моя теперешняя специализация в раковых заболеваниях сделала эти чувства еще более острыми. Больница, в которой я работал, была рассчитана на 300 коек – и каждую из этих коек занимал раковый больной.

В какой-то момент я просто решил отрешиться от эмоций как профессионального, так и личностного характера. Я шутил, что сам себе напоминаю Спока – героя популярного некогда телесериала «Стар Трек». Подобно Споку, я возвышал логику, считая эмоции препятствием ясному мышлению. Я отвергал эмоции, т.к. они мешали мне справляться с ситуацией, в которой я находился. Я надеялся, что если смогу чувствовать только то, что захочу, я достигну покоя – и контроля.

Как бы смешно это не звучало, Вы должны понять, что тогда происходило со мной. Те профессиональные навыки, которые должны были помогать мне спасать людей, заставляли меня беспомощно смотреть, как люди умирают. Та работа, которая давала мне возможность так хорошо обеспечивать свою семью, постоянно напоминала мне о пациентах и их семьях, для которых я не мог ничего сделать.

Я не хотел идти на поводу у этого чувства боли. Я хотел контролировать свою жизнь, даже если такой контроль был всего лишь иллюзией. Когда я увидел возможность переключиться и начать частную практику, я сразу же ею воспользовался. Но вскоре после того, как я уведомил начальство больницы о своем уходе, моя новая работа претерпела крах. Не успев еще даже впасть в отчаяние, я столкнулся с врачом из городка Литтл Рок в штате Арканзас. Он сообщил мне, что в их городке очень нужен онколог-специалист. Хотел ли я туда переехать? Мы с Мэрилин съездили туда и решили, что Литтл Рок может стать нашим новым домом.

Мы решили, что раз уже переезжаем, то почему бы не купить сразу дом своей мечты. Когда мы впервые его увидели, он еще только строился, но стоял он на прекрасной земле в окружении множества деревьев. Мы купили этот участок и внесли в постройку дома все нужные нам изменения (всего их было 150).

Когда дом был построен, он действительно был домом нашей мечты. Со временем во дворе появился бассейн, а в гараже – две новенькие машины. Брак наш был крепким, и у нас росли двое замечательных детей – девочка и мальчик.

Мы с Мэрилин не были уверены, что наша семья хорошо впишется в жизнь города, где проживало не более 1200 евреев. Но оказалось, что волновались мы зря. Очень скоро мы почувствовали себя полностью принятыми в нашем социальном круге. Историю успеха меня и моей семьи можно было считать завершенной.

Вся моя тяжелая работа приносила свои плоды. Мы были счастливы, насколько мы понимали. Но почему же мы постоянно задавали себе вопрос: «Неужели это все?» Мы не могли объяснить, почему наше счастье не такое полное, как ожидалось; мы даже не понимали, чего нам могло не хватать.

Мы только знали, что все время будем искать чего-то, сами не зная чего.

Мы понимали, что одни материальные вещи нас не удовлетворят, поэтому мы активно включились в жизнь местного медицинского сообщества.

Там мы нашли друзей, которые чувствовали то же, что и мы: несмотря на весь внешний успех, в жизни чего-то не хватало. За неимением лучшего слова мы называли это «счастьем». Наши друзья считали, что чем веселее они будут жить, тем быстрее они обретут свое «счастье». Они приглашали нас вместе выпить, пойти на дискотеку или просто получать максимум удовольствия от жизни.

Мы с Мэрилин (всегда стремясь делать все правильно!) взяли несколько танцевальных уроков и с головой нырнули в мир дискотек, предлагаемых ночной жизнью города. Прошло несколько месяцев – и мы «вынырнули», устав от всего, что нас отвлекало (а именно это и происходило), и с еще большей пустотой внутри.

И вот тогда меня осенила идея «попробовать что-то духовное». Мы решили вернуться к своим еврейским корням, считая, что нам, возможно, не хватает самоопределения, чувства принадлежности к своему народу. Мэрилин с головой ушла в волонтерскую работу в еврейской общине: в детском саду, в школе – везде, где она была нужна. Еще она стала активным членом «Хадассы» (женской еврейской организации).

Мы решили ходить в реформистскую синагогу, но преизбыток организаций и дел заставлял нас метаться от реформистов к консерваторам и обратно. Я стал участвовать в мужских воскресных завтраках, в работе Хадассы, детских садов «Ати Дай Исроель» и во многих других делах.

Усилия этих организаций были направлены на конкретные дела и, казалось, они творят столько добра. Однако несмотря на всю эту деятельность, я оставался внутри пустым и неудовлетворенным. Меня смущало, что люди, с которыми я общался, считали себя хорошими евреями из-за того, что они делали. Я почему-то знал (но не знаю как), что хороший еврей – это тот, кто имеет хорошие отношения с Богом иудаизма, а не хорошее положение в еврейской общине. Конечно, творить добрые дела – это очень хорошо. Но добрые дела, «цдаку», можно творить и не веря в Бога.

В основном, волонтерской деятельностью занималась моя жена, поскольку я был занят врачебной практикой. Но и я посещал мероприятия по сбору средств, а Мэрилин уговаривала меня ходить в синагогу хотя бы дважды в год. Эти походы в синагогу имели для меня не больше смысла сейчас, чем в детстве. Мэрилин иногда даже приходилось толкать меня в бок, поскольку я там засыпал. К моему огромному раздражению, единственное, о чем раввин говорил со мной после службы, это о моих долгах по членским взносам и пожертвованиям на  постройку здания. Это разозлило меня настолько, что, в конце концов, я написал ему письмо с такими словами: «Настоящим уведомляем Вас, что мы прекращаем членство в Вашей синагоге, поскольку она не удовлетворяет нашим духовным запросам».

Честно говоря, я и сам не понимал, на что жалуюсь. Я не знал, каковы эти мои «духовные запросы», а еще меньше – чем наш раввин мог мне в них помочь. Ведь не мог же он придать смысл еврейским традициям для меня, если я чувствовал лицемерие в религии. Я не знал, Кто или что такое Бог. Я даже не был уверен, что Он существует. Я не представлял, что могу получить в результате своего духовного поиска, если сомневаюсь в самом источнике всего духовного. Иногда мои сомнения превращались в обиду. Другими словами, я не знал, существует ли Бог, но если Он существовал, то я на Него был в обиде. Я видел слишком много боли, страданий и смерти. Я радовался каждой жизни, которую нам удавалось спасти, но эта радость вскоре превращалась в депрессию, когда я видел страдания и смерть других наших пациентов. Я ничего не мог сделать, чтобы их спасти; у меня не было возможности предложить им надежду. Я часто оставался на работе допоздна, работая по 12-14 часов в сутки без выходных. Я все время принимал какие-то судьбоносные решения. Обессиленный и отчаявшийся, я был в ярости на Бога за то, что Он позволял, чтобы рак приносил столько боли, мучений и смерти.

Я как раз собирался заняться своей узкой специализацией медицинской онкологии, когда меня начала беспокоить боль в правом глазе. Я подумал, что у меня начался гайморит и принял соответствующие лекарства. Прошло четыре дня, я шел по коридору больницы, когда вдруг почувствовал, что правым глазом я вижу все размыто. Оказалось, что у меня оптический неврит. За ночь я почти полностью потерял зрение на правый глаз, и еще много месяцев меня мучила боль в глазу.

Если болезнь распространится на левый глаз, я ослепну. Закончится моя медицинская карьера, да и вся жизнь, как я ее знал, закончится. Я боялся. Боялся и злился. Я проклинал Бога, решив, что если Он существует, то полностью заслуживает моей оценки. Я проинформировал Его – или воздух? – что никогда в Него не поверю, пока не пойму Его путей. «Да Кто же Ты такой? И какой Ты? Почему Ты допустил это в моей жизни, если столько людей, которым Ты дал заболеть раком, зависят от меня? Тебя действительно не существует!»

Я даже представить себе не мог, что Бог ответит на мои гневные вопросы. Но я и не думал, что в своем гневе я произнес настоящую молитву: «Кто Ты такой?».

Жизнь и здоровье стабилизировались. Зрение на правый глаз не вернулось, но левый глаз оставался здоровым.

Я продолжал работать, и несколько моих пациентов пытались рассказать мне об Иисусе Христе. Я им тогда просто объяснил, что я еврей, а евреи не верят в Иисуса. В основном, они приняли, хотя и неохотно, это объяснение, означавшее конец наших бесед. Если кто-то это объяснение не принимал, я сразу обижался. Это был эффективный подход, потому что большинство христиан, видимо, считали, что обидеть – это грех. Однако в некоторых особых случаях я чувствовал, что придется прибегать к «тяжелой артиллерии».

Однажды я спросил доброжелательную, но настойчивую пациентку: «Ну-ка посмотрим, правильно ли я понимаю христианство. Вы, христиане, верите, что Иисус – Сын Божий и что он еврейский Мессия?» Пациентка согласилась со мной, и я продолжал. «Тогда, если Он Сын Божий, или Сам Бог, и если Он еврейский Мессия, то почему Он просто не сошел с креста и не принес мессианское Царство?» Моя пациентка не имела на это ответа. Ей редко приходилось объяснять свою веру, особенно человеку с таким враждебным тоном, как у меня.

Старшая медсестра в отделении онкологии одной из моих больших больниц тоже была христианкой. Позже я узнал, что она специально пошла на такую работу, потому что почувствовала, что Бог хочет, чтобы она рассказала мне, еврею, об Иисусе! Я чувствовал себя окруженным со всех сторон.

Я знал, как остановить ненужный мне разговор. Я привел в замешательство многих людей. Никто не знал, что все мои ответы были основаны на пустоте. Я ничего не знал об Иисусе, кроме того, что я не должен был верить в Него. И хотя я мог остановить беседу, я не мог остановить ту любовь, которую другие имели к Иисусу. А эта любовь каким-то образом лилась и на меня. Я видел, что их сердца чисты и что они желали мне только добра, даже если я грубо прерывал их попытки со мной поговорить. Такую любовь игнорировать я не мог. Как и не мог не замечать разницу в отношении моих пациентов-христиан к жизненным трагедиям.

Одной пациентке с раком груди на последней стадии было чуть больше тридцати. У нее был муж и маленький ребенок, которых она вот-вот должна была оставить одних. Но казалось, что ее больше беспокоит мое духовное состояние – познание мной Иисуса Христа, — чем то, что она умирает. В ее глазах моя потерянность и моя отделенность от Бога были большей трагедией, чем ее собственная болезнь. Она верила Иисусу и на тот момент, и на всю вечность. Бог позволил болезни губить ее тело, а она продолжала любить Его, поклоняться Ему и следовать за Ним. Было видно, что она уверена в своем будущем и искренне заботится обо мне. Это было выше моих сил.

Когда она и другие пытались рассказать мне об Иисусе, я уверял себя, что их верования смешны. Но со временем я стал завидовать их вере. Я гнал от себя эти чувства как ненужные, убеждая себя, что Иисус – не для евреев, а потому и не для меня. И точка.

Думаю, что элементарная вера в Бога пережила мои годы цинизма и отчаяния. Мне было горько, что Бог, Которому все мое детство молилась моя мать, казался мне таким нереальным. Но я хотел верить в Бога по-настоящему. Я не рассматривал никакой другой религии, потому что твердо знал, что если Бог есть, то это только Бог Израиля. Я был открыт к познанию истины о Нем, но не думал, что сам должен искать эту истину. Я не представлял себе, как можно понять Бога. Я отчаянно нуждался в ответах, но не знал, как задать правильные вопросы.

Моя жена переживала нечто подобное, но я не знал о ее трудностях. Кто мог обсуждать такие вещи? Кто мог найти слова для облечения своих мыслей в понятную форму? Для того чтобы заставить нас двигаться, потребовалось нечто большее. Однажды вечером наша одиннадцатилетняя дочь Дженифер сказала, что ее подруга Эллисон начала ходить в церковь вместе со всей своей семьей. Я знал отца этой девочки. Он тоже был врачом. И он тоже был евреем.

Я пришел в бешенство. С моей точки зрения, этот человек предал иудаизм. (И хотя к тому времени мы с семьей полностью отошли от всех еврейских организаций и перестали ходить в синагогу, я продолжал считать себя верным иудаизму.) Итак, я тут же позвонил доктору Баргу, чтобы высказать ему все, что думаю по поводу его хождения в церковь. У меня не было проблем с поиском подходящих для этого слов и выражений. Он что, не понимал, что как еврей он обязан противостоять христианам? Разве он не знал, что мы, евреи, не могли иметь никакого отношения к церкви, где нас только и ждали, чтобы проглотить, ассимилировать,… сделать из нас неевреев? Или он не понимал, что для людей, находящихся в меньшинстве, важна каждая семья? Как он мог не чувствовать на себе ответственность за весь свой народ?

При встрече доктор Барг терпеливо рассказал мне, что он нашел смысл своего еврейства и Бога Израиля в этой церкви. Он признался, что здесь он впервые в жизни почувствовал гордость за свой народ. Я был очень удивлен и заинтригован. Я знал, что после замужества жена доктора Барга, которая не была еврейкой, прошла специальное религиозное обучение, микву (ритуальное погружение, символизирующее принятие ортодоксального иудаизма), приняла иудаизм и делала все необходимое для поддержания кошерного дома. И после всего этого ему нужно было идти в церковь, чтобы понять смысл своего еврейства?

Мое любопытство преодолело мой гнев, и я спросил, можно ли и нам прийти в их церковь на следующий день. Он с радостью пригласил нас присоединиться к ним. «Только будьте сами там обязательно, — сказал я ему. — И не вздумайте опоздать! Я не хочу, чтобы мы с семьей были единственными евреями в этой церкви». Как хорошо я запомнил то воскресенье, 19 октября 1980 года! Помню, как неуютно мне было заходить в зал. Это была новая церковь, и они собирались в школьном спортзале, поэтому у них мало было «церковного духа», который я там ожидал увидеть. Чарльз Барг слово свое сдержал, и мы без проблем нашли друг друга. И все равно мне казалось, что мы чем-то выделяемся из толпы, что люди будут тыкать пальцем на нас как на евреев и спрашивать, что мы тут делаем. И хотя мне нравились те христиане, с которыми я встречался, где-то в глубине души я считал, что церковь настраивает христиан против евреев. Я очень удивлялся той радости, с которой нас принимали окружающие люди.

Служение началось с посвящения ребенка. Я вздрогнул, услышав слова: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть». Что «Шма», самая святая еврейская молитва, делает в христианской церкви? Когда пастор начал свою проповедь, я был потрясен еще больше. Он проповедовал на 72 псалом, где поднимался вопрос о том, почему кажется, что зло одерживает верх над добром и зачем людям соблюдать законы Божьи и идти Его путями? Пастор отметил, что богобоязненный еврей Асаф спрашивал у Бога, почему праведники страдают, в то время как нечестивцы процветают.

У меня забилось сердце. Откуда он знал, что я задавался теми же самыми вопросами? Пастор дальше объяснил этот кажущийся парадокс. Он сказал, что Бог все видит с точки зрения вечности, а мы – с точки зрения настоящего времени; наша точка зрения ограниченная, в то время как Его – бесконечна. Он сказал, что верующие в Бога будут с Ним всю вечность, и осознание этого позволяет им доверять Ему, перенося трудности этой жизни. Те же, кто не имеет никаких отношений с Богом, могут насладиться этой жизнью по мере возможности, но вечность они проведут без Бога.

Вошел я в эту церковь агностиком-атеистом-скептиком, а вышел, зная, что Бог существует, что Он благ и достоин любви и поклонения. Не могу объяснить, как во мне произошла эта перемена за одно только служение. Наверное, это было что-то сверхъестественное.

У меня в мозгу как будто зажегся свет. Я знал, что именно Бога нам с женой так не хватало в этой жизни. Не религии, а Бога. Мэрилин это тоже поняла. Мы больше не хотели жить без Него, ни в этой жизни, ни в вечности. Пути назад не было. Я должен был выяснить, кто же такой этот Бог и как мне заполучить Его в свою жизнь.

Наконец, я стал задавать нужные вопросы, и я мог только надеяться, что ответы на них не приведут меня к Иисусу. Я хотел знать Бога и даже решил следовать за Ним, куда бы Он не повел меня. Просто все было бы гораздо легче, если бы не нужно было при этом становиться христианином. Я очень хотел убедиться, что Бога, Которого я искал, можно найти и в обычном иудаизме.

После церкви мы часа три провели с нашими друзьями, приведшими нас в эту церковь. Они рассказали нам, как еврейская Библия и Новый Завет соответствуют друг другу. Они даже высказали мысль, что если Йешуа (Иисус) исполнил еврейские пророчества о Мессии, то христиане поклоняются еврейскому Мессии.

Они также указали нам на то, о чем мы никогда не думали: на грех. Иудаизм, насколько я его знал, давно перестал учить, что грех отделяет человека от Бога. Ведь в это верят христиане. А наши друзья показали нам, что по всей еврейской Библии говорится о том, как Бог ненавидит грех, но насколько Он милостив к грешникам, признающим, что они оскорбили Божью праведность! Они показали нам из Писаний, как Бог давал возможность и средства очищения от греха.

Отделение от Бога вызывает смертельную болезнь души, и только Божьи средства очищения могут примирить нас с Богом и исцелить нас. Иудаизм пережил потерю Храма, эволюционировав в обычную гуманистическую религию, где в центре – не Божья истина, а человеческие дела. Акцент на добрые дела – это благородно, но это не решает проблему нашего отделения от Бога. Барги верили, что еврейская Библия указывала не только на систему жертвоприношений, но и на нечто большее – на Личность, которая воплотит в себе Божий план искупления. И они верили, что Иисус стал этой Личностью.

Логика и подтверждение из Писаний, которыми пользовался доктор Барг, поразили нас. Мы с Мэрилин продолжали ходить в эту церковь каждое воскресенье на протяжении следующих полутора месяцев. Мы даже прошли базовый курс введения в христианство, чтобы понять, чему оно на самом деле учит.

Все становилось все более и более ясным, причем настолько, что в одну из суббот я провел три часа в синагоге, чтобы попытаться найти противоречия в том, что я узнал о христианстве. Я надеялся, что теперь, когда я снова уверовал в существование Бога, у меня откроются глаза, и субботняя служба прольет свет на мои поиски. Ах, если бы так оно и произошло! Но этого не произошло…

Непоколебимый в своих намерениях, я встречался с раввинами, надеясь, что уж они-то смогут указать мне на ошибочное понимание миссии Иисуса. Я встречался с двумя раввинами – ортодоксальным и реформистским. Мы с женой провели много часов с каждым из них. И каждый раз мы все больше и больше убеждались в правоте того, что Иисус действительно исполнил эти пророчества.

Не знаю, что на самом деле думали эти раввины по поводу отделения человека от Бога из-за греха или о том, как примириться с Богом. Нам они о своих верованиях не говорили. Они просто чувствовали себя обязанными не дать нам поверить в Иисуса, не предлагая нам ничего другого взамен. В основном, они задавали нам вопросы о нашей мотивации и много говорили о тех евреях, которые подверглись преследованиям со стороны христиан.

Один раввин открыл Новый Завет и, тыкая в него пальцем, говорил, что за каждое слово в этой книге во имя Христа был убит, по крайней мере, один еврей. Я сказал, что не сомневаюсь в истинности его слов, но хотел бы знать, какое отношение это имеет к тому, Кем был Иисус Христос. Я ни в коей мере не пытался уничижить страдания нашего народа, но я не считал, что рассказ о страданиях был ответом на мой вопрос. Эта реакция настолько разозлила жену раввина, что она набросилась на меня с кулаками. Я, конечно, был намного больше и сильнее ее, но не буду же я применять силу, защищаясь от женщины. Раввину самому пришлось оттащить свою жену. Меня поразила такая реакция, а также тот факт, что за весь вечер никто так ничего и не рассказал мне о Божьем плане, о еврейском Мессии и о том, мог ли этот план осуществиться в Иисусе.

Я знал, что должен был испытывать чувство вины. Я действительно чувствовал себя виноватым, но не в том, в чем пытались обвинить меня раввины. Я чувствовал себя виноватым в том, что согрешил перед Богом, Который, как я узнал, был свят. Я чувствовал вину в том, что разочаровал своего Бога. И я не мог допустить, чтобы кто-то заставлял меня чувствовать вину в попытках примириться с Ним. Я не хотел, чтобы меня считали предателем своего народа, но если мои вопросы и решимость найти ответы заставляли других смотреть на меня именно так, то так тому и быть.

Неожиданно мы узнали, что ультраортодоксальный раввин из другого штата должен приехать к нам, специально чтобы разубедить доктора Барга в его вере в Иисуса. Мы с женой решили, что обязательно должны присутствовать на этой встрече.

К тому времени как мы начали верить в Иисуса, доктор Барг был верующим месяца два или три, но он долго не говорил об этом своему отцу. Когда же его отец узнал об этом, он тут же послал собственный лимузин с шофером за этим раввином, чтобы привезти его к нам в городок.

Мы вчетвером (мы с доктором Баргом и наши жены) встретились с раввином в 8 часов вечера, а разошлись в 2 часа ночи. Большинство аргументов раввина крутились вокруг того, как нам должно быть стыдно за то, что мы предаем свой народ, но мы отказались идти у него на поводу. Мы все время возвращали его к Библии и просили не только опровергнуть учение Иисуса, но и просто объяснить, как современный иудаизм исполняет Писание. Он очень злился, потому что приехал обсуждать не эти вопросы. В ответ на некоторые прямые вопросы с моей стороны он признал, что считает нас нормальными и умными людьми, имеющими хорошие семьи, замечательных детей и успешный бизнес. Он, правда, добавил, что мы не такие, как другие евреи-христиане, с которыми ему доводилось встречаться. В некотором роде нам было это смешно слушать, потому что хотя мы с женой и защищали христианство, сами мы еще не решили, верим мы в Иисуса или нет.

А пока что мы продолжали посещать ту церковь и изучать Библию. Мы много часов провели с пастором в изучении Ветхого и Нового Заветов. Частенько наши беседы продолжались за полночь, но его ответы всегда основывались на Писании.

Чем больше мы узнавали, читали и общались с христианами, тем больше хотели так же общаться с Богом, как они. Но они говорили нам, что то, чего мы ищем, ведет только к Иисусу Христу. Они объясняли, что Бог воплотился в человеке, в Иисусе, прожил безгрешную жизнь и потому мог предложить Свою кровь в уплату за наши грехи. Если мы признаем это за истину, нам нужно будет попросить Иисуса стать центром нашей жизни. Мы сможем попросить Его, чтобы Он менял нас силой Своего Духа и сделал нас такими, какими Он хочет нас видеть. А все это означало доверить Ему свою жизнь – навсегда.

После многих часов чтения, молитвы и внутреннего поиска я, в конце концов, пришел к вере в Иисуса как в еврейского Мессию. Правда, я не мог выразить свое решение словами, пока случай не свел меня с одной очень милой пациенткой по имени Милфред. Милфред умирала. Во время одного из последних осмотров я разговаривал с ней, как вдруг она взглянула на меня и сказала: «Доктор Стернберг, Вы за последний месяц сильно изменились. Что с Вами?» Ее простое замечание поставило меня лицом к лицу с тем фактом, что Бог уже начал менять меня. Как будто со стороны, я услышал, как объясняю ей, что уверовал в Иисуса Христа как своего еврейского Мессию, Господа и Спасителя. А она просто кивнула и сказала: «Так я и думала».

В декабре 1980 г. мы с Мэрилин (по отдельности) приняли решение следовать за Иисусом. Новости в такой маленькой еврейской общине, как наша, разносятся быстро. Не могу описать, как больно было быть отвергнутым всей общиной, а особенно моими друзьями – врачами-евреями.

И все-таки, вспоминая, в какой ярости я был, впервые услышав о вере доктора Барга, я понимал, что чувствуют эти люди. Эта ярость ушла, уступив место глубокому желанию узнать, во что именно он поверил. Могу только молиться, чтобы то же самое произошло и с моими коллегами.

С другой стороны, нас всем сердцем приняла христианская евангельская община. Они с энтузиазмом восприняли возможность больше узнать о еврейских корнях своей веры. И вместо того, чтобы растерять свое еврейство в море христианства, я встретился с уважительным, почтительным отношением к моему еврейскому наследию и к моей еврейской национальности. На сегодняшний день я гораздо более чувствую себя евреем, чем раньше.

Вера в Иисуса изменила все сферы нашей жизни, включая, конечно, и мою профессиональную деятельность. Я работаю частным онкологом, сертифицированным по специальностям «Медицина внутренних органов» и «Онкология». Мой обычный день начинается в 5:15 утра, когда я встаю, чтобы выйти из дома в 6:30 и уже с 7:00 начать обход в больнице. В свой офис я приезжаю часов в 10 и часов до 6 вечера принимаю пациентов, проводя диагностику и разного рода лечение, в том числе химиотерапию. Раньше, когда я пытался жить в таком темпе, я постоянно чувствовал себя уставшим как физически, так и эмоционально. Я чувствовал, что у меня все меньше и меньше сил остается на пациентов и на собственную семью. Я занялся этой деятельностью, чтобы спасать жизнь людей, но в ней я увидел всю ограниченность своих возможностей. Но теперь осознание того, что жизнь и смерть находятся не в моих руках, но в руках Бога, Которому можно полностью доверять, изменило все вокруг. Я стал более чутким к людям, начал проявлять к ним любовь и сострадание – черты, которые не были во мне заложены от природы. Бог продолжает работать в этих областях моей жизни.

Мои отношения с живым Богом придали моей жизни смысл и полноту. Я получаю от жизни удовлетворение, несмотря на болезненное осознание всех трудностей жизни и смерти. Вера не притупляет боль и страдание, с которыми я постоянно соприкасаюсь в своей работе, но теперь я могу молиться за своих пациентов – как многие из них раньше молились за меня, — чтобы и они нашли мир и покой в Иисусе.

Я очень благодарен Богу за возможность делиться с раковыми больными благой вестью Иисуса Христа и той вечной жизнью, которую Он предлагает. Желающим слушать я могу предложить надежду на всю вечность, даже если в этой жизни у них не осталось надежды. Пользу от этого получают даже мои верующие пациенты, зная, что их врач верит так же, как и они, что он может помолиться с ними и за них. Иисус заполнил Собой ту пустоту, которую не могли заполнить ни мои деньги, ни положение, ни власть. Иисус был, есть и всегда будет ответом на наши глубочайшие нужды и желания. Он имеет ответ и для Вас. Не отвергайте, пожалуйста, ответ до того, как Вы зададите Богу вопрос, который Он так хочет от Вас услышать!

 

Доктор Стернберг — дипломант Американского совета медицины внутренних органов, имеет сертификат по медицинской онкологии. Работает в г. Литтл Рок, штат Арканзас.