Худшее последствие Холокоста

Некоторые родители, пережившие Холокост, ничего не рассказывают об этом своим детям. Они просто молчат. А некоторые выжившие рассказывают своим детям всё. Как-то, будучи ещё совсем маленьким, я залез на колени к отцу и спросил: «Что это за номер у тебя на руке?» Он не стал уходить от ответа и прямо сказал мне, что был в концлагере. Он вырос в Польше недалеко от города Лодзь, и провёл четыре с половиной года в нескольких лагерях принудительного труда, одним из которых был Освенцим. Тогда он не стал объяснять, через что ему пришлось пройти, но, когда я стал постарше, папа постепенно начал рассказывать мне больше. Однажды я спросил его, ходил ли он в школу, и он ответил, что, когда он был в моём возрасте, еврейских детей не брали в средние школы. Он рассказал мне, что во времена его детства в Польше пасхальная неделя была для них чем-то ужасным — его семья никогда не выходила из дома. А если кто-то из евреев показывался на улице, священник выходил из церкви с большим крестом, а дети бросали камни и обзывали их «христоубийцами».

Из-за того, что мои родители прошли
через Холокост, я вырос с глубоким
пониманием того, что я еврей.

Мою мать звали Лилли, она выросла в регионе под названием Мармарош, на стыке границ современных Украины, Румынии и Венгрии. В концлагерях она провела почти два года. Из-за того, что мои родители прошли через Холокост, я вырос с глубоким пониманием того, что я еврей. Сколько себя помню, я всегда осознавал ту огромную цену, которую наш народ заплатил за своё существование.

Когда в детстве я болел, то всегда чувствовал моральный долг побыстрее выздороветь. И мать, и отец неосознанно заставляли меня чувствовать себя виноватым, если я заболевал. Я должен был быть сильным и выжить — назло нацистам. Осознание той боли и страданий, которые пережили мои родители, не позволяло мне жаловаться на какие-то мелкие преходящие проблемы в моей жизни. Когда однажды, придя домой, я сказал: «У нас нечего есть, пойдём что-то купим», отец строго сказал мне: «Хлеб есть — значит еда есть!» Как можно человеку, который был настолько истощён, что съешь он после освобождения полноценный обед, тот убил бы его, сказать, что еды недостаточно?

Я постоянно жил с ощущением, что Холокост может повториться. Заходя в чью-то квартиру или дом, я сразу же заглядывал под лестницу и мысленно отмечал, что это хорошее место, чтобы в случае чего спрятаться. Большинство детей об этом не думают. Кроме того, мы жили в картине мира, где есть «мы» и «они». Мой отец был очень весёлым и любящим человеком. Но он страшно ненавидел всех немцев. В более старшем возрасте он до какой-то степени переборол это, но в моей молодости он постоянно говорил мне: «Никогда не поворачивайся спиной к немцу, он тут же вонзит в неё нож». Я рос в многонациональном американском обществе, и это противоречило тем ценностям, которым меня учили в школе и в моей относительно либеральной семье. Столкновение мировоззрений было неизбежно.

Помню, однажды я сказал семье, что встречаюсь с девушкой, и назвал им её имя и фамилию — немецкую фамилию. Она не была немкой; она была американкой и даже никогда не бывала в Германии. Возможно, один из её предков лет сто назад был немцем. Но она не была еврейкой, и реакция родителей была такой, как будто я привёл в дом охранника из СС. Для отца семья была одной из самых главных драгоценностей в его жизни, и поэтому он хотел защитить нас, насколько мог.

Тот факт, что он жив, мой отец
действительно отмечал как праздник.
Когда я спросил о дате его рождения,
он назвал свой возраст на момент
освобождения из лагеря.

Тот факт, что он жив, мой отец действительно отмечал как праздник. Когда я спросил о дате его рождения, он назвал свой возраст на момент освобождения из лагеря Он сказал, что чувствовал себя так, словно воскрес из мёртвых или родился заново. Именно у него я научился так высоко ценить жизнь.

Но в том, что я был ребёнком человека, пережившего Холокост, была и негативная сторона. Несмотря на свою любящую натуру, мой отец был дико раздражительным. Я помню, в какую сильнейшую ярость он мог впадать. Лишь позже я начал понимать, что его неконтролируемые вспышки ярости были результатом постоянной необходимости подавлять страшнейшие эмоции, пока он был в концлагерях.

Мне было жаль отца. Я чувствовал, что его обокрали, украли у него молодость, украли его веру. Мне казалось просто удивительным, что он смог выжить, полюбить и снова научиться смеяться. Это великая история силы человеческого духа, но я до сих пор испытываю чувство, будто нацисты его ограбили.

В 1967 году я уехал в Израиль работать в кибуце. Однажды кто-то из жителей кибуца нашёл меня и сказал: «К вам пришёл какой-то полицейский». Конечно же, я насторожился. Полицейский подошёл ко мне и начал плакать, обнимать и целовать. На ломаном иврите он сказал мне, что его фамилия Козак. Когда нацисты вторглись в Польшу, они повесили сестру Козака — первую жену моего отца. Отец никогда раньше не говорил мне, что уже был женат. И никогда не упоминал, что нацисты повесили его первую жену.

Я решил приехать в гости к Козаку в Хайфу. Мы стояли на улице с ним и его семьёй, как вдруг к нам подбежал старый еврей и спросил: «Это сын Мойше?» Козак улыбнулся и сказал да. И тут этот мужчина просто бросился мне на шею, поцеловал и начал рассказывать, как много для него значил мой отец. Я узнал, что, поскольку мой отец был портным, у него был доступ к некоторым недоступным для других вещам, например к картошке, которой расплачивался повар концлагеря. Отец заботился о том, чтобы люди были накормлены. Этот человек сказал, что мой отец спас ему жизнь, как и жизни многих других людей.

Это был ошеломляющий момент:
внезапно узнать, что твой отец
был героем.

Это был ошеломляющий момент: внезапно и с абсолютной уверенностью узнать, что твой отец был героем. Когда я спросил его, почему он никогда не рассказывал мне об этом, он ответил, что не то чтобы он скрывал от меня эту историю, просто не было подходящего момента рассказать.

Холокост во многом сформировал мой образ мышления и мировоззрение. Я считаю, что идея гуманизма умерла в годы Второй Мировой; человечество не может больше верить в то, что со временем оно развивается в моральном отношении и становится лучше. Германия в своё время была вершиной гуманизма, и всё же привела нас к Треблинке. Если когда-либо и существовали сомнения относительно греховной природы человека, то они были развеяны нацистами. У нас больше не может быть иллюзий по поводу прогресса. Человечество настолько погрязло в собственном грехе, что не смогло противостать даже самому отъявленному злу.

Человек, пострадавший от такого рода зла, хочет понять, как Бог может допускать подобные страдания. Наступает момент, когда начинаешь верить, что тебе дано пережить все «прелести» жизни, какими бы они ни были, ради наивысшего грядущего блага. Я говорю это с большой оговоркой. Я не могу извиняться за Бога. Я не могу дать правильный богословский ответ на вопрос о боли, особенно тем, кто прошёл через её самые мрачные глубины. Нет, Бог не был бессилен. Он не был неспособен вмешаться, и Ему не было всё равно. Просто каким-то таинственным образом, какими-то непостижимыми Божьими путями из этого получится что-то хорошее. Думаю, нужно просто подождать.

Когда я уверовал в Иисуса, я пришёл к отцу с Новым Заветом на идише и открыл Нагорную проповедь. Я хотел, чтобы мой отец узнал настоящего Иисуса, не того, которого изображают в виде танка, въезжающего в его двор, не того, кто отравил газом его родителей, а Иисуса, который говорит о любви.

Самым совершенным проявлением Божьей любви за всю историю является жертва Мессии. Мой отец прочитал эту историю и по большей части согласился с тем, что Иисус был евреем и что у меня была веская причина тянуться к нему. Затем он дошёл до того места, где сказано: «…прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Он закрыл книгу и сказал: «Я не могу этого сделать, не могу». Он посмотрел на меня и сказал: «Я лучше пойду в ад, зная, что могу забрать туда с собой нацистов, чем прощу их». Я сказал: «Папа, тогда они всё равно победят». Он ответил: «Я не могу».

Простить — не значит отпустить грехи,
простить — означает отпустить ненависть.

Однажды меня попросили простить нацистов за всё, что они совершили. Вы не представляете, какую бурю это во мне подняло. Огромная часть моей личности была пропитана тяжёлыми последствиями того, что мои родители пережили в концлагере. Я сел, обратился к Богу и сказал в молитве: «Боже, я действительно не смогу сделать это без Твоей помощи». И я пришёл к тому, к чему не смог прийти мой отец. Простить — не значит отпустить грехи, простить — означает отпустить ненависть. Я не думаю, что мой отец когда-либо был в состоянии сделать это. Причиной тому был Холокост. Многих из нас он лишил способности прощать. И это самое худшее из его последствий.